Главная
 |
 |
 |
|
      |
|
Через эйдосы к энтелехии 02
Если кто-то, манясь внешней простотой вопроса, ретиво устремляется с налета разжевать порядок жизни целого с его частями, то он всегда, к своему неблагополучию, нарвется на следующие парадоксы:
– целое существует только за счет того, чего нет среди его частей (об этом, в частности, говорит теорема Гёделя);
– качество целого не имеет ничего общего с теми качествами, которыми обладают его части;
– сами части, попадая в целое, приобретают невиданные ранее свойства, которыми до этого не обладали;
– целое окончательно финализируется только после укомплектования своими частями, но любое целое всегда существует раньше, чем все его части, потому что части внутри возникающего целого ведут себя так, как будто все отсутствующие части уже присутствуют.
Последний парадокс особенно интересен, и именно он сформировал этот оригинальный эффект «энтелехии» у Аристотеля, когда та или иная вещь приобретает ту или иную сущность и форму не по внешним причинам, а по внутренне побудительным – каждая вещь самолично именно об этом мечтала с самого начала, не согласна была ни на что другое и возводила себя сразу с прицелом именно на данное, конечное состояние. Буквально.
Именно об этом повествует «энтелехия» Аристотеля, когда отвечает на вопрос, почему в мире существуют именно эти, а не другие вещи в контексте её крестьянского понимания, если убрать из этой «догадки» Аристотеля все тонкие недоговоренности.
Таким образом, энтелехия Аристотеля отвечает на все парадоксы части и целого самым простым и самым бесспорным образом – у каждой вещи есть разумная душа, которая так хочет.
Однако, несмотря на этот, несколько диковатый вид, энтелехия, пожалуй – самое системное решение актуального для нас, вопроса, почему вещи существуют в своих формах относительно раскладки, кто главнее – части или целое? Потому что в энтелехии целое главнее частей – оно существует раньше частей в собственном проекте, а потом уже под этот проект собирает части и подводит их под нужный вид. Всё становится таким, «каким оно предсуществовало», как говорил сам Аристотель в отношении принципа своей энтелехии, потому что так хочет та цель, которая всё осуществляет под себя через свою Форму.
Если же посмотреть на конкурента «энтелехии» (по масштабу объясняющей концепции), на «Монадологию» Лейбница, то, несмотря на бурную рекламную деятельность самого Лейбница в отношении своего продукта, Монадология – это та же самая энтелехия, только у Лейбница «так хочет» не каждая вещь в отдельности, а некая «Предустановленная Гармония» для всех вещей всего мира заранее и сразу.
Поэтому, не обвиняя Лейбница в плагиате базового принципа, отдадим между ним и Аристотелем выбор в пользу энтелехии не потому даже, что энтелехия была раньше и меньше похожа на лозунг, а потому, что Монадология превращает всё в окончательно предначертанную судьбу, и нам в этой системе вещей ничего не изменить.
Гармония мира предустановлена заранее в каждом из мельчайших движений даже каждого волоска на наших ресницах. Чего трепыхаться?
А энтелехия Аристотеля дает нам шансы на перемены, ибо в ней ничто не предопределено заранее – каждая вещь, как целое, возникает и управляется сообразно текущим обстоятельствам.
Никто, наверное, из русских философов не понял так хорошо Аристотеля, как Герцен, которому удалось увидеть данное зерно энтелехии – любая вещь в своём развитии приспосабливается к изменениям ситуации, потому что ее цель (и Форма сразу) «не покойна» (Герценовское определение), она учитывает все изменяющиеся обстоятельства окружения.
Хотя, если говорить честно, то сама энтелехия тоже была не первой глобальной теорией о вещах мира, поскольку шла непосредственно за эйдосами Платона и тоже являлась лёгким плагиатом этих эйдосов. Потому что у Платона каждая вещь тоже исключительно сама стремится стать тем, что она есть, подражая своему эйдосу (поднебесной, реально существующей идее о том какой должна быть эта вещь в своём совершенном виде).
Один к одному.
Разница только в том, что эйдосы находятся высоко-высоко, выше всех небес, и ничего не делают для того, чтобы вещь старалась быть на них похожей, а энтелехия берет эйдос за ухо, спускает его с небес, помещает внутрь вещи, называет его там «формой» и далее эта Форма (как персональная идея вещи) старается, чтобы вещь стала именно такой, какой эта Форма хочет.
Вся эта утомительная игра эйдосов и форм, если выбирать между ними, может нами свестись к простому критерию – у Платона материя вещи активна, а эйдос, как идея, надменно пассивен; а у Аристотеля материя вещи, наоборот, пассивна, а Форма (идея о ней) – активна.
Этот наш вывод не свободен от многих трудностей, потому что, попытавшись его протиснуть на широкую площадку, мы выставим Платона сторонником материализма, что будет злить всех и каждого, но мы сейчас не стремимся попасть в «Ярбух дер филозофи унд логик», а пытаемся камерным порядком выбрать между эйдосами и энтелехией.
|
|
 |
|
Главная |
При использовании материалов |
